Эта дуэль велась «на кончике пера», а не на острие шпаги, но взоры всех образованных европейцев были прикованы именно к ней. Более двухсот двадцати лет прошло со времени ее окончания. 30 мая 1778 года не стало Вольтера, а 2 июля Руссо.
Мыслители, изображенные на известной фреске Рафаэля «Афинская школа», разошлись во мнениях относительно смысла жизни. Платон указует на небо. Аристотель на землю. XVIII век, больше думающий о земле, чем о небе, преклонялся перед классической древностью, однако не терял из виду и собственной самобытности. Ключ к ней два имени: Вольтер и Руссо, противоположности, находящиеся в борьбе и единстве. Полемика между крупнейшими просветителями очерчивает пределы эпохи, ее породившей. Эти люди действительно «мыслили своей кровью», хотя тогда об этом мало кто догадывался.
Жизнь Вольтера похожа на непрерывный фейерверк. По блеску дарования и остроте ума ему, автору «Кандида», не было равных в Европе. Соединенные с честолюбием, эти качества нередко обеспечивали возможность наблюдать придворную жизнь изнутри, а коронованных особ в личных беседах. Вольтер хотел предстать перед читателями «де Вольтером». Философ полагал, что беседует с королями как равный, и для этой самооценки имелись определенные основания благосклонность монархов или монаршая выгода. И, наконец, разве не являются театр Вольтера, его исторические и философские сочинения, опыты в стихах и прозе арсеналом вариаций на тему власти? Вольтер превосходно знал ее подноготную. Фридрих, Екатерина, Людовик не были для него, в отличие от большей части их подданных, величественными абстракциями. Однако его вновь и вновь «пленяло самовластье разочарованной красой». Вернее стремление содействовать развитию власти в желаемом направлении. Кстати, именно это предполагает поэтика классицизма, проникнутая пафосом воспитания гражданина, будь то хоть сам король. Вольтер всегда оставался верен классическим сюжетам античности, оттачивая на них перо публициста приближающейся революции. Пример тому его просветительские трагедии: «Эдип», «Брут».
Какой-нибудь натюрморт Шардена, изображавший небогатую утварь и нехитрую снедь бедняков,
больше говорил сердцу Руссо, чем все эротические фантазии Буше или «жемчужные шутки» Ватто. Подобно
простому крестьянину, Руссо отвергал ухищрения городской культуры, будь то даже древнеафинская. На вопрос,
поставленный Дижонской академией, «Способствовало ли возрождение наук и искусств
очищению нравов?» философ ответил решительным «нет», проявив при обосновании своей
позиции виртуозное искусство публициста и глубокое знание гуманитарных наук. Известны слова поэта: «Улица
корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать». Языком произведений Руссо «кричала
и разговаривала» французская демократия. Когда она обрела собственный голос, то заговорила языком
декретов Конвента. Великая французская буржуазная революция
Впоследствии историк и политический деятель Луи Блан счел возможным говорить о двух обособленных революциях, происходивших соответственно в 1789 и 1793 годах. Первую, утвердившую, с его точки зрения, принцип индивидуализма, он возводил к Вольтеру, вторая, трактуемая как временное торжество братства, имела своим предтечей Руссо. На самом деле двойственность французской революции объяснима внутренней противоречивостью ее социальной основы, но, чтобы стать фактором политического развития, социальное противоречие должно быть осознано. Никто не мог лучше разъяснить французам, что им следует делать, чем Вольтер и Руссо, властители дум, просветители в том высшем и подлинном значении, которое придавал этому слову Ф. Энгельс: «Великие люди, которые во Франции просвещали головы для приближавшейся революции ». Среди этих людей Дидро, Монтескье, Тюрго, Кондорсе и другие представители «партии философов», настоящие олимпийцы. Однако наиболее поучительной для разночинца, как и для дворянина, была идейная и жизненная контроверза Вольтера и Руссо, главных богов просветительского Олимпа. Ее социальный смысл не укладывался в привычные для всех сословные рамки. Она вскрывала более глубокий пласт реальности, предвосхищая конфликт внутри третьего сословия, впервые во Франции столь определенно разъединивший народные низы и буржуазию.
Биография Франсуа Мари Аруэ началась в 1694 году, когда он появился на свет в семье нотариуса, а биография Вольтера в 1726 году, когда палочные удары слуг шевалье де Рогана доказали поэту, что он рожден не дворянином, а всего лишь философом. Аристократические «друзья» Вольтера отвернулись от него, а шевалье де Роган не принял вызова на дуэль. Оставалось одно утешение философия.
Просветитель Гольбах говорил, что жизнь человека это линия, которую он должен описать на поверхности земного шара, не отклоняясь ни на шаг от предопределенного природой. XVIII век время блестящих авантюристов, но кто тогда взялся бы предсказать, что именно эта линия превратится в такую параболу, которая пробьет и стены Бастилии, и двери Версаля?
Между тем Вольтер изучал небесную механику и механистическую философию в наиболее благоприятных условиях, то есть в Англии, на родине Локка и Ньютона, ставших его кумирами. В это время десятилетний Руссо смотрит, как склоняется над причудливыми механизмами его отец, женевский часовщик, являвшийся для мальчика и Локком, и Ньютоном, и чем-то гораздо большим нравственным идеалом. И если вольтеровскую этику, широко известную под именем вольтерьянства, можно резюмировать словом «свобода», то руссоизм немыслим без категорий «равенство» и «братство».
Нетрудно заметить, что мы имеем дело с понятиями, взаимно дополняющими друг друга. Слова «свобода, равенство, братство» стали наиболее емким и популярным лозунгом дня, определением целей и ценностей революции, знаменем народа, осознавшего свою силу. Тем не менее и вольтеровская свобода, и руссоистское равенство очень дорого обходились народу, от имени которого они провозглашались. И если гений Вольтера, взыскующий «царства разума», опьянялся иллюзией просвещенного абсолютизма, тщетно уповая на появление королей-философов или философов-королей, то иллюзии Руссо совершенно иного рода. Они были связаны исключительно с проблемой установления всеобщего равенства. Сама задача, безусловно, носит утопический характер. Но утопия в руках неофита становится обоюдоострым оружием, тем более что Руссо разработал ее всесторонне. Не случайно один из его трактатов так и называется: «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми». Полагая, что неравенство и культура в равной степени аморальны, Руссо поставил под сомнение моральность современного ему общества. Кстати, в этом он не одинок. Ларошфуко, Мольер, Монтескье ставили перед собой ту же задачу и с блеском решали ее не в пользу современного им общества.
Верный своей парадоксальной логике, философ превратился в историка, чтобы наблюдать за развитием противоположности между природой и цивилизацией со времени возникновения человека. Все дальше в глубь веков проникает умственный взор Руссо, находя все новые подтверждения первоначального тезиса о пагубности неравенства между людьми. Нет, мыслитель не разделяет представления об изначальной греховности человека, возлагая все надежды на человеческую природу. Его «дикарь» добр. Героическим ореолом окружает Руссо первобытного человека: «Заставьте медведя или волка сражаться с дикарем, крепким, ловким и храбрым, как и все они, вооруженным камнями и хорошей дубиной, и вы увидите, что опасность будет, по меньшей мере, взаимной».
Конечно, многое тут идет от полемического азарта первооткрывателя, но факт открытия несомненен. В зеркале «Рассуждения о неравенстве» изнеженный и тщеславный аристократ мог увидеть черты своих подлинных предков. Диалектически тонко и точно проводится различие между двумя видами неравенства: естественным, природным, и социальным, искусственным. Первый не тяготит дикаря, так как является для него условием существования, второй вовсе незнаком ему (до поры до времени). Нельзя не вспомнить тут слова того же Энгельса, характеризовавшего книгу Руссо как «высокий образец диалектики». Но автор этой книги остается сыном своего века.
Критика цивилизации у французского мыслителя незаметно превращается (или вырождается) в критику так называемых «искусственных потребностей», отличающихся от потребностей здорового и сильного первобытного человека, и уже потому не имеющих морального и социального оправдания. Последовательное развитие подобных представлений могло привести к обоснованию всеобщей нивелировки, в том числе интеллектуальной. Именно эта тенденция и получила концентрированное выражение в так называемом «эгалитаризме» Руссо. Сторонник всеобщего равенства стремится оспорить идеал всесторонне развитого человека исходя (и в этом исторический парадокс) из выстраданных гуманистических убеждений. Иную позицию занимает в этом вопросе К. Маркс: «Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и так далее» тем ничтожнее твое бытие, по мнению Маркса, и тем достойнее, согласно Руссо.
Другое дело, что руссоистское восстание против интеллекта происходило на весьма высоком интеллектуальном уровне. Вот примеры глубоких социальных прозрений, ставших как бы паролем в революционной среде: «Золото и серебро на взгляд поэта, железо и хлеб на взгляд философа вот что цивилизовало людей и погубило человеческий род». И еще: «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: Это мое! и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества». Таковы опорные пункты рассуждений, приведших Руссо к пересмотру своей первоначальной концепции.
Французское общество XVIII века со всеми его пороками и фальшивыми ценностями оказалось закономерным продуктом исторического развития, а не результатом «губительного» воздействия наук и искусств.
Женевский гражданин не находил ничего привлекательного в той смеси мишуры и нищеты, привилегий и эксплуатации, которая была уделом не одной только Франции. «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах». Руссо желал дать народам путеводную нить, чтобы помочь им выбраться из этого лабиринта. Но всем видам неравенства он противополагал равенство не в общности (подобно Мору, Кампанелле, Мелье), а в собственности. Однако строй мелких сельских хозяев не являлся, по мнению Руссо, окончательным воплощением равенства, оплотом которого должна была стать всеобъемлющая политическая система. Тождественная народу в его совокупности и правах, она создавалась общественным соглашением, своего рода присягой: «Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого». Трудно выразить ярче идею отчуждения личности!
Правда, мелкие сельские хозяева не были удобным человеческим материалом для созидания отвлеченностей. Реальный народ не мог играть роль Суверена в античной тоге. Философу это показалось принципиальным несовершенством, исторической неподготовленностью. У него получается так, что «сам по себе народ всегда хочет блага, но сам он не всегда видит, в чем оно». Руссо приходит к неутешительному выводу: «Все в равной мере нуждаются в поводырях». Но он не останавливается на этом и объявляет нужду в поводыре естественным состоянием человека и общества. Правда, до сих пор считалось, что опека нужна людям слабым, неспособным к самоконтролю. Однако Руссо переворачивает действительное отношение, утверждая, что люди должны становиться такими в результате опеки со стороны полубожественного Законодателя.
Руссо-художник совершенно иначе представляет себе задачу воспитания, восстанавливая моральный суверенитет человека, переходя от изложения абстракций к изображению личностей. Помните у Пушкина: «Она влюблялася в обманы и Ричардсона, и Руссо ». Образы Жюли д, Этанж и Сен-Пре героев романа «Новая Элоиза», отстаивавших свое человеческое достоинство, являются наиболее существенным вкладом сентиментализма, классиком которого стал Руссо, в общечеловеческую культуру.
Что касается Вольтера, то он был совершенно чужд сентиментов. «Смех Вольтера разрушил больше плача Руссо», писал Герцен. Действительно, великий вольнодумец блестяще владел всеми жанрами, кроме скучного. Феноменальная разносторонность в данном случае отнюдь не тождественна легковесности. Вольтер как популяризатор был обществом «Знание» XVIII века. Однако, в отличие от некоторых современных его представителей, философ популяризировал собственные идеи. О размахе этой работы свидетельствует хотя бы тот факт, что, когда возникла необходимость издания полного собрания сочинений Вольтера всех его философских сказок и политических эпиграмм, мемуаров и естественно-научных трактатов, они едва уместились в девяносто томов.
Стало банальностью говорить, что Вольтер служил сразу девяти музам. На самом деле это не так. Мельпомена, Урания, Полигимния все это были маски. За ними скрывала свой лик муза истории Клио. Что бы ни писал Вольтер «Генриаду», «Век Людовика XIV», «Орлеанскую девственницу», «Брута», то есть эпос, трагедию или сатиру он писал историю. И пусть вольтеровские портреты Генриха Наваррского или Жанны д, Арк не являются копиями, они представляют собой нечто большее интерпретацию, ведь Вольтер писал историю при свете разума, а не солнца. Отсюда и просветительский тезис: «Мнения правят миром». Если он когда-либо отвечал действительности, то именно в XVIII веке, когда живое обсуждение философских проблем перестало быть привилегией интеллектуальной элиты, которая на этом этапе всемерно содействовала укреплению своего демократического базиса.
В самом деле, Вольтер «управлял теченьем мыслей» своих современников, целенаправленно формируя то, что мы привычно называем общественным мнением. Двести пятьдесят лет назад оно складывалось на платформе антиклерикализма.
Печатью религиозной нетерпимости отмечены многие страницы французской истории, страницы мрачные и трагические. В XVII веке трагедия была излюбленным жанром французского зрителя и читателя. Какой-нибудь офицер из драгун мог бешено аплодировать на премьере «Федры», а на следующий день бешено избивать протестантов, не желающих переходить в католичество. Близилась отмена Нантского эдикта. Шел 1685 год. «Тогда драгуны, свидетельствует историк, ходившие с развернутыми королевскими знаменами, стали проникать с обнаженными мечами и с дерзкими угрозами не в неприятельские города, а в жилища верных королевских подданных и наводили там ужас грабежами».
И здесь необходима справка. Генрих IV, известный также как Генрих Наваррский, один из «добрых» королей, столь редких во всемирной истории. Его Нантский эдикт (1598) позволил протестантам в течение многих десятилетий спокойно жить в католическом государстве. Теперь, после отмены эдикта Людовиком XIV, страна погружалась во мрак государственно организованного фанатизма. Понадобился светлый гений Вольтера, чтобы достойно ответить на вызов государства-церкви. Эпическая поэма «Генриада» и знаменитый призыв «Раздавите гадину!», которым заканчивались чуть ли не все письма мыслителя, недвусмысленно демонстрировали, чье политическое наследство он выбирает и в каком направлении развивает. Вслед за ним этот выбор сделала Франция 1789 года.
Однако «царство разума» не наступило. Оно оказалось идеализированным царством буржуазии, подчеркивает Энгельс. Действительность все дальше отходила от идеала.
Сегодня не всем интеллектуалам нужен Вольтер. Его заменили другие кумиры Ницше, Фрейд, Маркузе, радужные цветы на мощном древе человеческого познания, одним из глубоких корней которого является вольтерьянство. Речь идет не столько о философской системе, литературных произведениях или научных открытиях, сколько о блестящей попытке создать мировоззрение исторического оптимизма. Девяносто томов сочинений Вольтера это карающий меч, который сама история занесла над коронованными пошлостью, глупостью и лицемерием. Труды великих мыслителей XVIII века наследие, необходимое нам при созидании подлинно правового государства.
Да, многое разъединяло Вольтера и Руссо: воспитание, особенности характера, писательская манера, круг исповедуемых идей. Однако дуэльные пистолеты были направлены в одну сторону в сердце бессердечного мира.