Что такое история?

Каждая эпоха имеет свой, характерный только для нее, социально-психологический профиль. Особое положение XVI столетия в истории европейских народов обусловлено его переходным характером.

Средневековая цивилизация, не столько скованная, сколько упорядоченная наивно-незатейливой системой социальных ролей и морально-религиозных регламентаций, завершила свой тысячелетний цикл еще в XV веке, ославленная и отвергнутая итальянскими гуманистами.

История XVII — XX веков представляет собой развертывание во времени и пространстве того типа культуры, который был впервые предложен интеллектуальными современниками Кромвеля и Ришелье. Репрессивный в отношении человека характер новой, буржуазной, социальной системы вытекает хотя бы из факта несомненного господства различных форм отчуждения, навязывающих индивидам объективные формы социально-культурного бытия в качестве субъективных ценностей.

XVI столетие не принадлежит ни царству веры (несмотря на взлет фанатизма), ни царству разума. Оно экстерриториально по отношению к ним и представляет собой царство страсти.

Не будем описывать «подвиги» Цезаря Борджиа, Генриха VIII Английского или Филиппа II Испанского — игру неконтролируемых страстей чужеземных владык. «История — роман, имевший место в действительности», — писал Эдмон де Гонкур. Русская история XVI — XVII веков обладала чертами всех литературных жанров, кроме одного — развлекательного. Правда, из «смешного» на сцене давали фарс.

Фарсом было избрание в цари Годунова. Только смеяться при этом не могли слобожане: пристава замечали все. Люди слюнили глаза, имитируя слезы. А потом и вовсе не до смеху стало. Правда, две отдушины оставались — водка да освобождение из крепостной неволи за донос на хозяина. И то и другое дело было поставлено хорошо, на царскую ногу. Страну покрыла сеть с ячейками кабаков и застенков, сплетенная для охоты на крупную дичь.

Все же в теремах о народе мыслили однобоко, по-иоанновски — «строительный материал». Хоть бы и так, да что строить? Все одно — терема.

Годунов поначалу храбрился, открыл амбары. Недовольство стало забываться. Но «богу богово»!

Владыка Вселенной изъясняется с земными царями на языке небесных знамений. Так вышло и на сей раз. Все своим огненным языком слизнула комета. «Бысть глад и мор на Руси великий». И потянулись призраки самозванства, смертельным хороводом окружая российский престол. Народное ополчение спасло почти задушенное Смутой государство, вынув его из чужеземной петли.

Возобновленное самодержавие в 1613 году провозгласило классовый мир (по-своему, по-романовски). Земский собор был макетом русского общества, а хотел быть живым воплощением соборного духа русского всеединства. Но вскоре правительство оказалось в состоянии перманентной войны с народом.

Политика феодальной реконструкции, проводимая партриархом Филаретом (1554—1633), принявшим титул «великого государя», не только позволила относительно быстро восстановить подорванную войной экономику, но и подготовила создание всероссийского рынка. Это стало возможным благодаря перегруппировке социальных сил, в результате которой города получили значительно больший вес, чем когда-либо раньше.

Русский патриарх, подобно его младшему современнику, французскому кардиналу Ришелье (1585—1642), уже не увидел разрушительных для феодального общества последствий своей государственной линии.

Азиатский деспотизм власти, господство «лучших», невиданный разгул судебного произвола и размах коррупции подтачивали нравственные и материальные силы народа, «оттерпливавшегося» на пытке эксплуататорской государственности. И когда терпению приходил конец, пыточные орудия не ломали, не сжигали всенародно на площади. Их обращали против прежних мучителей. В этом смысл стихийного бунта, «бессмысленного и беспощадного». Московское восстание было народной местью ненавистным боярам. «Кровь за кровь» — старый принцип древнерусского права — обрел новую привлекательность. Классовый характер восстания ускользал от его участников, видевших свою важнейшую задачу в расправе над отдельными представителями царской администрации.

Кроме Москвы отечественная Фронда охватила до 30 городов: Козлов, Владимир, Воронеж, Елец… Сполохи народного гнева грозили спалить кремлевские терема, где за зубчатой стеной засели князья да бояре.

Бывало, люди дивились: «Что за век такой наступил?». Теперь начали понимать: «Бунташный!»

Русскому «бунт» соответствует английское «the Great Rebellion» («великий мятеж»). Вести из Европы напоминали донесения отечественных воевод — одна другой хуже. Надо было реагировать. Государь издал указ об изгнании английских купцов из России, так как «англичане всею землей учинили большое злое дело, государя своего Карлуса короля убили до смерти». Мы знаем, что этой участи едва избежал сам Алексей Михайлович — народ ворвался и в его палаты.

В 1648 году Англия и Россия представляли собой два географических полюса общеевропейского революционного кризиса. Политическая карта Европы, еще накануне прорезанная разноцветными линиями передвижения войск, ныне покрылась флажками народных восстаний и дворцовых переворотов. Неаполь, Барселона, Лиссабон, Лондон, Париж, Москва, Запорожская сечь были охвачены единым порывом к восстанию, мятежу.

Известно, что, по словам французской мемуаристки госпожи де Моттвиль, «в 1648 году короли находились под гибельной звездой». Политики, избежавшие гибели и, к тому же, сохранившие трон, поспешили подписать Вестфальский мир 1648 года, чтобы развязать себе руки для подавления народных движений. Вскоре политическая жизнь на Западе вошла в привычное русло абсолютизма и католицизма. И только события в Англии и России напоминали о том, что революционный кризис не прошел бесследно, подготовив переход от абсолютизма к конституционной монархии в первом случае и от самодержавия к самодержавному абсолютизму — во втором.

Вызов, брошенный гороским людом патриархально-теократическому самодержавию, — а именно в этом заключался объективный смысл «беспорядков» 1648 года — привел правящие круги к осознанию необходимости перемен. Быть может, острее всех осознавал ее царь, немедленно приступивший к осуществлению широкой программы реформ, которые должны были не ослабить, а усилить как патриархальные, так и теократические черты московского самодержавия. «Тишайший» царь по самой природе своей должен быть богомольцем. Таким образом, выход из кризиса искали на путях, опробованных феодально-католической Контрреформацией, ответившей на критику обрядов усилением обрядности. Контрреформация имела относительный успех на западе и в центре Европы как фактор, сдерживающий наступление революционных сил.

Патриарх Никон писал позднее, что собор 1648 года был созван «боязни ради и междуусобий от всех черных людей». Однако решения этого собора имели не конъюнктурное, а стратегическое значение, во всяком случае, по мысли того, кто их вдохновлял. Кончалась целая историческая эпоха. Начинался, как фактически, так и по известному определению В. И. Ленина, «новый период русской истории».

Если не рассматривать почти стертое временем и забвением движение капитонов (капитанов), получается, что в России Контрреформация не только, вопреки классическим образцам, предшествовала Реформации, но и являлись ее причиной. Соборное Уложение и деятельность патриарха Никона обозначили социальную ситуацию, ставшую новой отправной точкой антифеодальной борьбы. Кто будет определять, по какому пути пойдет Россия? Алексей и Никон или Разин и Аввакум? Оба пути — новые. Правда, первый отягощен наследием Иоанна, что и обусловило его несостоятельность при столкновении с мощным социальным протестом и требованиями времени.

Политическая вселенная Ивана IV, подобно физическому космосу средневековой мифологии, держалась на трех китах, трех опорах. Вселенной этой было самодержавие. Как бог Саваоф, отделил в ней Иван твердь от хляби, населил своими холопами. Так и сказал: «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же». Большая часть общества превратилась в театр марионеток, меньшая — в театр теней. Принцип всеообщего холопства стал главной опорой самодержавия. «Перед деспотом все равны, а именно равны нулю», — писал Энгельс. Но это — сокровенная тайна эксплуататорского государства, ключи от которой — на поясе самодержца.

Интересы воспроизводства деспотической власти требуют, чтоб жребий холопа казался ему счастливейшей долей. Для достижения этой цели разрабатывается идеологическая концепция, призванная стать «символом веры» всех подданных, источником неиссякаемого оптимизма и стимулом повиновения.

Дело в том, что, по мере объединения русских земель под эгидой Москвы менялась не только территория Московского княжества. Менялось и самосознание московских князей. Людям, воспитанным на удельно-вечевых традициях, приходилось перестраиваться. Традиционализм XVI — XVII веков — не стихийно сложившийся образ жизни, а результат ее подгонки по определенному трафарету, который изготовили тогдашние книжники, желавшие содействовать самоутверждению нового государства.

Поначалу возвышение Москвы изображалось как выполнение завета великих князей владимирских, а правление Ивана III — как венец русской истории. Однако очень скоро «Сказание о князьях владимирских» оказалось узким в плечах молодому царству. К этому времени была скроена иная концепция, на полтора столетия ставшая судьбой русского общества, русского государства, русской культуры.

Иван IV, возводивший свой род к императору Августу, воспринял тезис монаха Филофея: «Москва — третий Рим». Известный советский историк М. Н. Покровский отмечает, что «это было бесконечным источником самодовольства для московских государей и их дипломатов». Что касается всей массы «холопей», составлявших население страны, то они подвергались целенаправленному воздействию запретов (своего рода «табу»), как чисто официальных, так и официально санкционированных. Одним из наиболее строгих «табу» объявлялось все иностранное: от печатного станка до покроя одежды. Предоставим слово С. Степняку-Кравчинскому: «Когда послы шли по улице, люди шарахались от них, как от чумных, и разбегались во все стороны, подчиняясь, конечно, приказу».

Эталоном гражданина считался опричник — гонитель «измены», преданный царю, как собака. Опричный террор был третьим компонентом политического режима эпохи Грозного, режима, представляющего собой подлинный «храм на крови», в котором непрерывно шла служба по убиенным боярам. О крестьянах и не вспоминали. Тишина, царившая на Руси, нарушалась не возбужденными возгласами восставших, а дикими криками истязаемых.

В XVII веке государство и общество как бы поменялись местами. «При старой династии Москва не переживала таких бурных проявлений народного озлобления против правящих классов, не видывала такой быстрой смены пренебрежения к народу заискиванием перед толпой, не слыхала таких непригожих речей про царя», — отмечает В. О. Ключевский. Однако стихия народного недовольства редко выходила из берегов, положенных ей политическим строем и прочностью жизненного уклада, традиционной системы ценностей.

Политическая реальность по-прежнему могла быть резюмирована тремя категориями: депотизм, изоляционизм и террор. Правда, они уже не так афишировались, как прежде, принимали иные формы. Важнее другое — прогрессирующая деформация внутреннего мира людей.

Растворение всякой личной инициативы в привычной традиции повиновения почти обожествленному деспоту приводило к тому, что он становился единственной личностью в государстве, жители которого жадно ловили каждое его слово. Неизменно апеллируя к суду самодержца, они отказывались от приоритета собственной совести и собственного суждения. Все, даже самомалейшие, жалобы приносят самому «царю государю и великому князю Алексию Михайловичю всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу».

Постепенно выработался тип «московского служилого человека» — Молчалина с поправкой на опричнину. Опираясь на этот человеческий материал, Алексей и Никон и затеяли свою Контрреформацию. «Не раскрыть ворота на Запад стремился своей церковной реформой Никон, а, наоборот, воздвигал более мощный православный барьер, чтобы надежнее ограничиться от латинского мира и, тем самым, укрепить мощь самостоятельной русской церкви», — писал В. Г. Карцов в журнале «Вопросы истории».

Многие полагают, что раскол преследовал сходные цели, что в основе разногласий лежали обрядовые детали. Да, раскол — это и двуперстие, и вопрос о написании имени сына божьего («Исус» или «Иисус»), и другие символические особенности. Но раскол — это и предпринимательство, и расцвет народной контркультуры, и уравнительные формы социального общежительства.

Воротами на Запад, издревле открытыми для Русской земли, были не Золотые ворота Киева или Владимира, а торговая площадь первенца русской государственности — Господина Великого Новгорода. Новгород осуществлял свои владельческие права над огромной территорией русского Севера, колонизуя и осваивая его. Значительно сложнее складывались отношения с земледельческим феодализирующимся Югом и его правителями, воспитанными в духе византийских традиций.

Республика на Волхове была не только торговым партнером, но и политическим противовесом Киеву, Владимиру и Москве, которые сменяли друг друга как потенциальные центры восточнославянской цивилизации.

Если говорить о Киеве, то с ним поддерживались «особые отношения», обусловленные и тем, что Новгород, в бытность города и округи варяжским княжеством, объективно содействовал политическому оформлению Юга, разумеется, на варяжской основе. Именно к этой цели стремились Дир, Аскольд и Олег.

Вскоре норманнские дружины растворились в общей массе славянского населения, а русская государственность начала свой неторный путь, который вел ее из Киева во Владимир. Великое Владимирское княжество непосредственно граничило с Новгородской землей, то и дело вступая в конфликты с ее правительством, сквозь пальцы смотревшим на действия ушкуйников — своего рода русских викингов, торговавших и грабивших на берегах владимирских рек.

После катастрофы 1237 года Новгород стал той тростинкой, сквозь которую дышала остальная Русь, затопленная татарским нашествием. Двести лет впитывала она в себя эту опасную влагу и не могла не проникнуться некоторыми идеями и понятиями восточных завоевателей. «Золотая дремотная Азия» действительно «опочила на куполах» многих московских церквей. Иное дело Новгород. Пока низовая Русь терпеливо отстраивала здание единодержавной государственности с его феодальным фундаментом, на Севере развивались иные социально-политические тенденции, нашедшие предельно отчетливое воплощение в новгородском образе жизни. Вечевой колокол и купеческая ладья — вот его непременные атрибуты. Недаром популярнейшими персонажами новгородских легенд были народный богатырь Василий Буслаев и отважный, предприимчивый купец Садко. Любопытно, что, чувствуя свою силу, оба (каждый по-своему) вступают в спор со всем городом. Так сквозь фольклорную традицию проступают черты бунтарей, героев, еретиков.

Вечевой уклад и заморские торговые связи делали Новгород чем-то вроде кости в горле для московского князя, кости, подлежащей удалению. Северная республика, всецело зависевшая от поставок южного хлеба, не могла долго сопротивляться организованному давлению. С 1478 года господином некогда великого Новгорода стал государь Всея Руси Иван III.

Город медленно угасал, — бессильный Карфаген в объятиях третьего Рима, — не видел, что ему уготована та же участь, что и предшественнику. Р. Г. Скрынников пишет в своей биографии Грозного: «Опричная дума приняла решение о походе на Новгород в декабре 1569 года. Царь созвал в Александровской слободе все опричное воинство и объявил ему весть о „великой измене“ новгородцев. Не мешкая, войска двинулись к Новгороду». Молодчики Малюты Скуратова превратили то, что осталось от древней столицы Севера, в огромный застенок. Только одна деталь: «Связанных женщин и детей бросали в воду и заталкивали под лед палками». Однако, вопреки ожиданиям Грозного, опричный геноцид не привел к уничтожению мятежного новгородского духа. «Внутренний Новгород» оставался постоянным компонентом политической жизни Московского царства, проступая сквозь карту Восточно-Европейской равнины и на Днепре, и на Волге, и на Москве-реке.

Таким образом, если за Алексеем и Никоном виднелась тень Иоанна, иногда выдвигавшаяся на первый план, то Разин и Аввакум придерживались новгородской ориентации, опираясь на мощную поддержку народных низов.

История народов нередко восходит к их мифологиям — к «Илиаде», «Библии», «Нибелунгам». Перекличка мифов — свидетельство близости исторических судеб. Богатыри, смотрящие с картины Васнецова, являют нам закономерность характеров, родственную той, что объединяет легендарных героев карельского эпоса, запечатленных современными мастерами изобразительного искусства.

Славно жили северные богатыри — Вяйнямейнен, Илмаринен и Лемминкяйнен. Удары молота чередовались со звоном мечей и рокотанием струн. Многообразные формы фольклора, восходящие к временам языческой древности, распахиваются перед нами, как окна в мир, не знающий отчуждения. Веретено и острога, деревянные купола Кижей и «сосна Леннрота», сельская сходка и рабочая демонстрация — все было необходимо для того, чтобы «в золе народонаселенья оплавилось ядро — народ».

Дооктябрьская история Карелии распадается на четыре крупных периода, которые с достаточной мерой условности можно назвать Калевальским, Новгородским, Московским и Петербургским. Совокупность рун «Калевалы» — своего рода генетический код, определяющий преемственность поколений и нравственных ценностей карельского общества. Дальнейшее развитие этих норм и ценностей могло быть гарантировано только славянской государственностью, складывавшейся на юге. Естественное тяготение карел к единству действий с южным соседом принимало все более конкретные формы. Киевская администрация не сыграла существенной роли в этом процессе. Представителем Руси, более того, Русью как таковой для Карелии в течение столетий был Новгород. Республика на Волхове сделала Карелию феодальной и крестьянской, открыла перед ней дорогу социальных конфликтов, экономического развития, дорогу цивилизации.

Шведская экспансия поставила все это под вопрос. В XIII — XIV веках развернулась битва за Карелию, по сравнению с которой Невская битва 1240 года кажется лишь эффектным, но не столь уж существенным эпизодом. Так, в «Очерках истории Карелии» сообщается, что в 1300 году шведы «построили на Неве в устье р. Охты (на территории современного Ленинграда) крепость Ландскрону (»Венец земли«), перерезав путь из Новгорода в Балтийское море. Но на следующий год новгородцы и карелы взяли Ландскрону и разрушили ее». Новгород сохранил Карелию для России.

Русское самодержавное государство XV — XVII веков, сплачивая исконные и недавно присоединенные земли в единый социально-хозяйственный организм, беспощадно ломало традиционные общественные структуры. Сильная тенденция к огосударствлению экономики, вообще характерная для Московского царства, была последовательно реализована в Карелии. Иван III, вступая во владение русским Севером, не ограничился сменой администрации. Новгородская система землевладения, основанная на принципе частной собственности, была уничтожена и заменена государственной системой эксплуатации непосредственных производителей, исключавшей возможность возникновения сепаратизма, мнимая угроза которого смущала покой Ивана IV Грозного. И опять, как в 1478 году, наказанию подлежали Новгород и тяготеющая к нему Карелия. «Басаргин правеж» — опричная экспедиция в процветающее Поморье оставила по себе недобрую память, вписавшись в общую картину разорения русских земель при Иване IV, став очередным эпизодом хроник «третьего Рима».

Подозрительный Борис Годунов полагал, что причина разрухи — измена, а лекарство от измены — опала. Мать будущего царя Ксения Ивановна, проходившая по делу Романовых, была пострижена под именем Марфы и сослана в Егорьевский погост Толвуйской волости в Заонежье.

Романовы, много лет спустя осевшие в Зимнем дворце, рассматривали виднеющуюся на горизонте Карелию сквозь художественные решетки окон, полагая, что держат в заточении не только северный край, но и всю Россию. Они ошибались. Как сказал поэт, «эмигранты селились в Зимнем…».

Ныне пришло время реабилитации всех эмиграций. Тем не менее петербургский период в истории Карелии — время постепенной утраты ею исторической самобытности, ее калевальских традиций, попранных двумя самодовольными губернаторскими львами, похожими на собак. Круг эксплуататорской государственности замкнулся. История искала прямые пути, и они были найдены. Отдаленные, но необходимые подступы к этим путям связаны в нашем сознании с именами Разина и Пугачева. Разинцы и пугачевцы добавили бы к ним имена Аввакума и братьев Денисовых, основателей и руководителей Выговского раскольнического общежительства, соратников Петра Великого, покончившего в союзе с ними с вековой изоляцией «третьего Рима» от всемирно-исторического процесса.