Что такое история?

Каждая социальная революция проходит в своем развитии ряд последовательных этапов, пока не раскроются до конца все политические тенденции, заложенные в противоречиях социальной организации данного общества и подавлявшиеся предреволюционным режимом.

Английская история продемонстрировала эту закономерность с замечательной отчетливостью. Тем не менее, соответствующие вопросы получают различное освещение в западной историографии. Основной задачей данной статьи является анализ новых интерпретаций социально-политической природы индепендентства, вызвавших оживленную дискуссию в английской и американской научной печати. По составу участников и характеру выдвинутых идей она является ответвлением знаменитого «спора о джентри».

Партийно-политическая борьба в Англии XVII века неоднократно становилась предметом рассмотрения и в XIX, и в XX веке. Ф. Энгельс, установив, что в Англии и во Франции революции проходили одни и те же стадии, указывает и на совпадение результатов дифференциации политических партий: «Жиронде, Горе и эбертистам с бабувистами соответствуют пресвитериане, индепенденты и левеллеры». Но самоопределение партий в каждом случае проходило на основе специфической расстановки классовых сил. М. А. Барг говорит об английской революции середины XVII века: «С точки зрения роли в ней буржуазии как класса она в такой же мере заслуживает названия классической, в какой революция Французская конца XVIII в. заслуживает этого определения с точки зрения роли в ней народных низов, как в раннебуржуазной революции». Компромиссы Жиронды, терроризм якобинцев, стремление Эбера и Бабефа к социальной справедливости регулировались приливами и отливами революцинной активности крестьянства и санкюлотов. В Англии крестьянство было скорее объектом приложения политических сил, чем самостоятельной силой. Большинство населения трудилось, платило налоги, голодало, постигало Библию. Фригольдеры вливались в отряды «железнобоких», держатели «по копии» ждали от революции признания своих владельческих прав, пауперы и коттеры сочувственно прислушивались к проповеди Уинстенли. Ориентация политических партий на определенные слои крестьянства давала свои плоды. Но пользовались ими отнюдь не сами крестьяне.

Для объяснения специфики происходивших событий советскими историками применялась социологическая категория «буржуазно-дворянский блок». Составлявшие этот блок буржуазия и новое дворянство сохраняли самостоятельность и находились в сложной взаимосвязи.

«Билль о самоотречении» 1644 г. провел резкую грань между финансовой олигархией (пресвитерианской буржуазией) и новым дворянством (индепендентским джентри). Борьба основных отрядов английской буржуазии, «классов-союзников», как их без достаточных оснований было принято называть, развертывалась в политической области, но в основе ее лежало стремление получить материальные преимущества. Противостояние пресвитерианской Жиронды и индепендентской Горы вылилось в серию драматических эпизодов, ставших этапами развития революции. Неустранимые из истории, индепенденты прочно утвердились и в историографии. Однако это не подразумевает идентичности конкретных решений. Наоборот. Вторая половина XX века, по крайней мере в английской и американской исторической литературе, ознаменовалась прогрессирующим распадом традиционных представлений об индепендентах.

Вряд ли плодотворно рассмотрение историографической традиции как чего-либо неизменного. Гносеологические и социальные факторы меняют исходные данные задачи, стоящей перед историком. Решение нельзя подогнать под ответ — он не указан в конце учебника. Тем не менее, ответ существует. Поэтому целесообразно выявить узловые моменты, опорные точки, чтобы, опираясь на них, реконструировать индепендентство «в первом приближении».

Хрестоматийное для западной историографии представление об индепендентах возникло при сопоставлении организованных в армию «экстремистов» с более умеренными пресвитерианами. Один из основателей вигской традиции XIX века Г. Галлам смотрит на Кромвеля глазами Эссекса и Манчестера. «Билль о самоотречении» и битва при Нэзби интерпретируются следующим образом: «Общеизвестное оправдание билля о самоотречении и, одновременно, его подлинное осуждение были вскоре найдены при Нэзби; ибо там Ферфакс и Кромвель восторжествовали не только над королем и монархией, но также над парламентом и нацией». Влияние олигархического парламента зиждется, по мнению Галлама, на высоких моральных устоях «парламентариев». Честолюбие и фанатизм — вот основа «карьеры» индепендентов. Это произвольное сопоставление естественно для Галлама, классического представителя вигской историографии, противника революции середины XVII века.

Могучий ток от естествознания к обществоведению, о котором писал не только В. И. Ленин, сделал подобные концепции архаичными, а распространение марксизма окончательно сняло их с повестки дня. Перед западными идеологами возникла необходимость обновления исторических схем, реализованная в ходе знаменитой дискуссии о джентри.

Одним из первых в английской историографии оксфордский профессор Х. Р. Тревор-Ропер предпринял попытку рассмотрения партии индепендентов как авангарда объективно-революционного класса («простого» джентри). Оставаясь в пределах экономического материализма консервативно-буржуазного толка, он ищет истоки революционного конфликта в имущественных различиях. «Долгая предшествующая история» индепендентства началась, по Тревору-Роперу, в 1590 году под воздействием двух факторов — экономической конъюнктуры и системы фаворитизма.

Оба эти фактора были неблагоприятны для мелкого сельского джентри и постепенно, по мере обнищания, революционизировали его, не оставляя никаких перспектив, кроме безнадежного бунта, «великого мятежа».

Партию революции Тревор-Ропер квалифицирует как партию бунта, партию разрушения: «…они знали,…что они хотели разрушить». Буржуазно-революционные требования индепендентов изображаются как анархический прообраз современного экстремизма. Индепенденты не имели позитивной программы, ничего не понимали в политике. Что же они хотели уничтожить? Государственную машину, сословные привилегии, феодальные повинности, епископальные церковь, демократические движения…

Но можно ли считать эту программу, удостоверенную самим Тревором-Ропером, беспочвенной или чрезмерно радикальной? Наоборот, она куда более «реалистична», чем французская «Декларация прав человека и гражданина», представляя собой, скорее, декларацию прав английской буржуазии.

Выразители ее интересов, индепенденты, действительно, имеют долгую, но совершенно иную историю, чем та, истолкователем которой объявил себя Тревор-Ропер. В ее основе — выступление коалиции производящих классов против коалиции классов — рантье, обладавших относительно слабым аппаратом принуждения. Мера феодальной эксплуатации буржуазии, выступающей в качестве организатора производства, зависела от степени ее политический организованности и материального процветания, возрастая пропорционально росту последних.

Новые социальные силы, развивавшиеся под внимательной опекой Елизаветы, уже в 1604 г. заявили о своей политической и религиозной самостоятельности («Апология палаты общин», Гемптон-Кортская конференция). Признание ее «де юре» означало бы самоликвидацию абсолютистской надстройки, признание «де факто» — перерождение абсолютизма на буржуазной основе. Феодальное дворянство, финансовая олигархия, королевский двор, англиканская церковь, бюрократический аппарат — непроизводительные социальные силы — не могли обеспечивать свое существование за счет собственных ресурсов. Уверенность в этом продиктовала Стюартам политику «напролом» задолго до того, как ее начал осуществлять Страффорд. Феодальная реакция при Якове I и Карле I была ответом не только на финансовые затруднения, но и на сужение социальной базы старого режима. Она являлась не фактором, приведшим к созданию нового класса (court gentry, как полагает Х. Р. Тревор-Ропер), а следствием роста экономического могущества и политического самосознания буржуазии. Осуществление экономической программы реакции должно было поставить фискальный (налоговый) феодализм на службу абсолютизму, иначе говоря, сделать возможным политическое подавление буржуазии за ее счет, ибо она платила основную массу налогов. Буржуазия ответила социальным и политическим подавлением феодализма и абсолютизма — английской буржуазной революцией XVII века.

Практическая реализация победы революции оказалась затрудненной в условиях сужения социальной базы нового режима. Известна точка зрения Ф. Энгельса, согласно которой «для того, чтобы буржуазия могла заполучить хотя бы только те плоды победы, которые тогда были уже вполне зрелы для сбора их, — для этого необходимо было довести революцию значительно дальше такой цели». Английские якобинцы взяли на себя эту миссию. Политическая несостоятельность, которую приписывал индепендентам Тревор-Ропер, — иллюзия, вызванная неправильной оценкой их социальной природы. Для «кромвелианцев» и «республиканцев» характерно, вопреки Тревору-Роперу, отнюдь не стремление к децентрализации, а различное понимание характера необходимой централизации, которая могла бы осуществляться или на буржуазно-монархической, или на буржуазно-республиканской основе. Но результат — функция не цели, а средств, примененных для ее достижения.

Чрезмерное повышение политической роли армии было одним из главных факторов, которые привели к беспрепятственной реставрации. Она не остановила развития буржуазных общественных отношений, нашедшего в конце концов устойчивые государственные формы. «Простое» джентри Тревора-Ропера, действуя в соответствии с его исходными установками, никогда бы не смогло этого добиться. Историк приходит к выводу, что индепенденты, реализовавшие в своей деятельности революционный потенциал «английских идальго»,- всего лишь партия ретроградов, «не имевших иной политики, кроме неосуществимой децентрализации».

Такова концепция Х. Р. Тревора-Ропера. Она мифологизирует проблему, подменяя анализ фактов логикой рискованных обобщений. Методология и выводы историка были подвергнуты критике, причем наиболее уязвимой оказалась предложенная Тревором-Ропером интерпретация индепендентства. П. Загорин справедливо отмечает: «Об этой интерпретации в целом надо сказать, что она совершенно недостаточно обоснована; трактовка индепендентов, в особенности, едва ли представляет собой более чем гипотезу, ибо аргументы, приводимые в ее пользу, слишком несерьезны, чтобы дать ей право на имя теории».

Так «спор о джентри» уже в пятидесятых годах приобрел новое качество. Он стал спором об индепендентах. Среди его участников, кроме Тревора-Ропера и Загорина, Д. Хекстер, Д. Юл, Д. Андердаун.

П. Загорин констатирует, что Тревор-Ропер, во-первых, игнорирует пресвитерианский этап революции; во-вторых, неадекватно характеризует социальную базу партии; в-третьих, приписывает индепендентам политическую установку, противоположную действительной.

Загорин восстанавливает в правах тот несомненный факт, что революция началась в 1640 году, когда был созван Долгий парламент, а не в 1645, когда индепенденты стали влиятельной партией. Он называет «курьезным объяснением» противоположное мнение. Почему же Тревор-Ропер игнорирует бьющую в глаза очевидность? Этого требует от него верность исходной идее «великого мятежа» деревенского джентри во главе с индепендентами, детерминирующего, по его мнению, развитие революции. В 1640—1645 гг. действовала иная система детерминации, признание которой означает признание или традиционно-либеральной, или марксистской концепции «открытости» английской революции в будущее, ее глубокой закономерности. И то и другое неприемлемо для историка неоконсервативной ориентации.

Тем не менее, работы Тревора-Ропера содержат широкие социологические обобщения, хотя зачастую и весьма произвольные. Английский историк связывает движение индепендентов с его предполагаемой социальной базой посредством своего рода «личной унии». Декларируется принадлежность всех индепендентских функционеров к переживающему упадок «простому» джентри. При этом игнорируется тот факт, что убеждения политиков отнюдь не всегда являются следствием их классовой принадлежности. Тем не менее, П. Загорин противопоставляет социологической прямолинейности Тревора-Ропера лишь опровержение ее конкретных проявлений. Получается, что если бы «простое» джентри действительно заполняло законодательные и исполнительные учреждения молодой республики, тезис Тревора-Ропера о реакционности английской революции имел бы какие-то основания.

Недостаточно конструктивна и критика искажения Тревором-Ропером политической установки индепендентов. П. Загорин, отвергая эти искажения, апеллирует к фактам, которые должны продемонстрировать «решающую победу централизма». Но речь идет не об организации государственной власти. Ее основные черты известны Х. Р. Тревору-Роперу не хуже, чем П. Загорину. Абсолютизм — это, прежде всего, определенное соотношение классов, закрепленное политически, идеологически и юридически.

Что же имеет в виду английский историк? Обращение к контексту его работы позволяет выявить три основных аспекта «децентрализации». Ими оказывается избирательная реформа, отделение церкви от государства и реформа права, т. е. первоочередные задачи буржуазной революции. Провинциализм, возведенный в принцип, позволяет рассматривать эти преобразования, абстрагируясь от их общеисторической сущности, а, следовательно, и смысла. Так дефеодализация политической, религиозной и юридической надстройки превращается в ее разрушение.

Итак, с точки зрения Тревора-Ропера, индепендентство — социально обусловленная политическая реальность, функция которой — разрушение — задана бесперспективным бунтом переживающего упадок джентри.

П. Загорин по-своему преодолевает отнюдь не чуждую ему либерально-вигскую историографическую традицию. С его точки зрения, быть сторонником веротерпимости не обязательно для того, чтобы стать настоящим индепендентом. Для  П. Загорина индепендентом является тот, кто входит в число 209 членов «Охвостья» Долгого парламента.

Разумеется, подобные критерии имеют чисто формальный характер, однако именно это обстоятельство делает их в высшей степени привлекательными для современных западных историков, занятых обсуждением проблемы идентификации индепендентства. Весьма представительное обсуждение подобного рода было проведено в 1970 г. на страницах журнала «Паст энд презент», причем поводом для него послужила опубликованная в этом журнале остро полемическая статья д-ра Стивена Фостера «Изгнание пресвитерианских индепендентов. Рассказ с привидениями для историков», направленная против концепции индепендентства, выдвинутой Д. Хекстером еще в 1938 году. На этот раз мнениями обменялись, помимо самого Фостера, Б. Уорден, В. Перл, Д. Андердаун, Д. Юл, Д. Хекстер.

Все они превосходно владеют новейшими приемами статистики. Формализация исторического исследования, т. е. замыкание его на количественный анализ соответствующих источников, и в этом случае, как и всегда, проводится с учетом определенных методологических установок, а также господствующих тенденций современного исторического мышления. Участники дискуссии в журнале «Паст энд презент» прямо указывают на ту тенденцию, которая представляется им господствующей, вызывает наибольший интерес, возражения, или, наоборот, восхищение, как у Д. Андердауна: «…профессор Хекстер наметил возможность нового подхода к истории Долгого парламента. Давно известно, что истинная мера достижений историка зависит в большей степени от вопросов, которые он задает, чем от его ответов на эти вопросы. В „Правлении короля Пима“ профессор Хекстер ставит новые и далеко идущие вопросы относительно природы политики в Пуританской революции. Все, кто серьезно изучает этот период истории, находятся у него в неоплатном долгу».

В свою очередь, Д. Хекстер обратился к более молодым коллегам со словами, полными уважения: «С чувством определенного неудобства я возвращаюсь к той области прошлого, которую некогда знал довольно хорошо, но оставил более чем тридцать лет назад. Территория английской гражданской войны в настоящее время занята участниками битвы из-за статьи Стивена Фостера, каждый из которых лучше вооружен впечатляющей новой информацией, чем я». К этому необходимо, однако, добавить, что ни методики, ни методология авторов новейших исследований не являются в достаточной мере самостоятельными. Налицо продолжающееся влияние так называемой «просопографии» (методических рекомендаций, разработанных Л. Нэмиром), с одной стороны, и основных работ Д. Хекстера, примыкающих к известной «Буре из-за джентри» — с другой.

Д. Хекстер, так же, как и Л. Нэмир, известен на Западе своим «ревизионизмом», т. е., по определению К. Б. Виноградова, «резкой и подчас крикливой критикой ряда установившихся исторических понятий». Ревизионистские (в указанном смысле) эссе Д. Хекстера составили книгу, получившую название «Переоценки истории». К ней можно присоединить написанную в том же ключе монографию «Правление короля Пима», вызвавшую одобрение Д. Андердауна. Хекстер затронул в этих работах основные теоретические проблемы английской истории XVI—XVII веков, всюду противопоставляя свою точку зрения марксистской. Американский профессор стремится перевооружить западную историографию, утратившую, как он полагает, свой боевой потенциал. Какова же подлинная степень новизны предлагаемых им «переоценок»?

Еще в книге «Правление короля Пима» историк попытался найти универсальное решение проблемы революции. Можно ли считать предложенное им решение новым? Нет. Оно давно приобрело характер эталона в западной историографии. Выбор  Д. Хекстера — это выбор в пользу традиции, основанной на многократном переосмыслении опыта якобинской диктатуры и представленной, в частности, именами Ж. Мишле и Л. Блана с одной стороны, и И. Тэна и Ф. Фюре — с другой.

На взгляды Хекстера, несомненно, оказало глубокое воздействие представление о Робеспьере как о политическом авантюристе, опьяненном «скверной водкой» «Общественного договора». Историк отрицает всякую социальную преемственность между пуританской революцией и «кровавой баней террора». Любая революция, по мнению Д. Хекстера, предполагает разобщение партий, междоусобия фанатически настроенных доктринеров в условиях «потери политической перспективы в мире, перевернутом вверх дном». Социальное содержание революций оказывается вынесенным за скобки и не рассматривается. Речь может идти только о «небольших группах правоверных, теснящихся перед алтарем какой-либо исключительной доктрины».

У Д. Хекстера имеется и собственная доктрина, четкая, как аксиома: «Время революции — время партий». Эти слова могли бы служить эпиграфом к статье «Проблема пресвитерианских индепендентов», подчеркивая тенденциозный подход автора к интерпретации конкретно-исторического материала.

По мнению Д. Хекстера, можно выявить два уровня религиозно-политической структуры английского общества того времени. Над сравнительно устойчивыми формами религиозных движений надстраивается политическая конъюнктура с ее колебаниями.

На первом уровне происходит взаимодействие четко разграниченных вариантов религиозного радикализма. Пуритане — эрастиане, пресвитериане, индепенденты — получают вполне обоснованные характеристики с учетом своеобразия их неидентичных идей. Правда, Д. Хекстер высказывает сожаление по поводу возникших между ними разногласий, полагая, что все пуритане — «люди с ясными и определенными идеями относительно лучшей или единственной формы церковного правления, подходящей для проведения в жизнь насущных реформ». При этом наибольший интерес представляет конфронтация основных партий — пресвитериан и индепендентов. Она имеет религиозную природу, в ней нет ничего антагонического в социальном смысле — такой вывод, несомненно, подразумевается Д. Хекстером.

Яблоком раздора оказался «вопрос о церковном правлении». Пресвитериане выбрали шотландский образец, индепенденты — ориентацию на Новую Англию. Никаких объяснений этого выбора не дается, напротив, он сам является отправной точкой при объяснении перемен в пуританском религиозном устройстве.

Согласно  Д. Хекстеру, в 1645 г. английская революция вступила в полосу борьбы партий. Религиозное содержание этой борьбы мыслится как обусловленное партийным: «Пуританское религиозное устройство было результатом ряда путано варьирующихся коалиций среди трех доктринерских групп». В конечном счете был достигнут компромисс, который «возможно, представлял собой первое приближение к тому, чего хотели» пуритане парламента. Армия Новой Модели не могла восприниматься ими иначе, нежели как джинн, неосмотрительно выпущенный из бутылки. Парламентские индепенденты, привлеченные возможностью достигнуть своих целей применением силы «естественно, следовали путем, предложенным армией, которую они не могли больше контролировать». Но тем самым преодолевалась грань между миром религиозных доктрин и миром политической нетерпимости, постепенно вырисовывалось второе значение термина «индепенденты», которое требует объяснения.

Д. Хекстер убежден, что «для поколения, знакомого с многократным и неразборчивым использованием слов „фашист“, „коммунист“ и „либерал“, это объяснение не должно представлять серьезных трудностей». Сказанное верно по крайней мере в отношении самого Хекстера. С его точки зрения, речь идет об использовании эпитетов «как способе ведения войны». Среди упомянутых американским историком ярлыков из пропагандистского арсенала враждующих группировок оказался и термин «индепенденты». Хекстер тщательно реконструирует обстоятельства, в силу которых убежденный пресвитерианин мог восприниматься окружающими как убежденный индепендент. И только специальная проверка могла бы установить его ориентацию в «теологической дискуссии» на ту или иную доктрину. Называя этого человека «индепендентом», можно только увеличить путаницу относительно природы партий в Долгом парламенте. Таков окончательный вывод Хекстера.

«Осмыслить бессмыслицу» нельзя, не опираясь на категории, имеющие объективный смысл. Так, выявление природы партий английской революции предполагает выход за пределы политической конъюнктуры, даже если декларируется обратное. К тому же именно для Хекстера характерен пристальный интерес к теоретическим проблемам анализа исторического процесса.

Будучи либеральным историком, Д. Хекстер исходит из методологических идей, сознательно противопоставляемых марксистским. При ближайшем рассмотрении оказывается, что три постулата, призванные стать «новым каркасом для социальной истории» или его основой, таковыми не являются. В самом деле, первым постулатом Хекстер отвергает «предустановленные теории социального изменения». Но можно ли считать искомой теорией «временные леса», окружающие здание фактов, леса, вспомогательная роль которых прокламируется Д. Хекстером? Утвердительный ответ делает закономерным переход к третьему постулату, к «фундаментальному принципу: «История — это „что случилось — то случилось“». В результате равновесие между теорией и эмпирией оказывается нарушенным в пользу эмпирии отнюдь не традиционного толка. «Незаинтересованный» подход всегда отягощен объяснительной схемой. Но схема, априорная в одном случае, может стать объектом доказательства в другом.

Рассмотрение пресвитерианства и индепендентства как идеологических концепций базируется на выводах, которые Д. Хекстер попытался обосновать в полемически заостренной статье «Миф о среднем классе в тюдоровской Англии». Главный из них — признание французского опыта 1789—1794 гг. эталоном буржуазной революционности и ее исторически первой реализацией. Средний класс «заявил о себе в бою, забрызганный собственной кровью и кровью своих врагов». Этот устрашающий образ увязывается Хекстером с Вальми, с якобинским террором, как будто не было Нэзби, Дрогеды и Вустера, как будто «третье сословие» — универсальный способ существования «среднего класса». По мнению Хекстера, «тюдоровский средний класс не являлся угрозой аристократии или монархии». Это само по себе правильное суждение может быть понято по-разному. Д. Хекстер рассматривает его как развитие спорного тезиса о средневековом статусе «городского среднего класса» в английском обществе XVI в.

Возможно и другое понимание. Исходя из того, что аграрный переворот XVI в. был также и социальным, можно поставить вопрос о том, какой части аристократии не угрожал «средний класс», феодальной или буржуазной? Более того, обуржуазившаяся аристократия сама может быть отнесена к «среднему классу», что существенно меняет исходные данные.

Д. Хекстер обосновывает свой тезис о слабости «среднего класса» указанием на отсутствие у него «идеологии классовой войны или даже классового соперничества». К. Хилл возражает: «Если не Руссо, то, возможно, были Монтескье, Вольтеры, Дидро английской революции?». Хилл называет Бэкона, Рэли, Кока. «Идеология классовой войны» разрабатывалась такими представителями финансовой и аграрной буржуазии, как пресвитериане и индепенденты. Все это — доказательство не слабости, а силы английского среднего класса и в эпоху Тюдоров, и впоследствии. Что касается открытия Хекстером «пресвитерианских индепендентов», то его значение и основные выводы, сделанные историком в этой связи, по-разному оцениваются западными авторами. В полемику с Хекстером вступает австралийский историк Д. Юл, исследования которого специально посвящены проблеме индепендентства.

Книга «Индепенденты в английской гражданской войне» представляет собой попытку позитивного решения тех проблем, которые не получили приемлемой для Д. Юла интерпретации. Он оспаривает концепцию Д. Хекстера, излагая ее основную идею следующим образом: «…семьдесят пять процентов индепендентов по списку Хекстера стали пресвитерами без нарушения партийной политики». Это — адекватное изложение. Д. Юл опровергает мнение Хекстера о том, что политика и религия в практике партии индепендентов хотя и соприкасались, но не оказывали воздействия друг на друга, а само слово «индепендент»могло служить или «визитной карточкой» приверженца конкретной религиозной доктрины, или пропагандистским ярлыком, пущенным в ход враждебными группами.

Д. Юл отмечает политическую насыщенность термина «индепендент», ограничивая его содержание четкими рамками партийной структуры. Возможная и в этих условиях политическая дифференциация индепендентов легла, по мнению историка, в основу их религиозного самоопределения. С точки зрения Д. Юла, «это правда, что многие индепенденты временно стали пресвитерианскими старейшинами, но они, как правило, принадлежали к консервативному крылу партии. До 1650 г. у большинства не было другой альтернативы, кроме выбора между пресвитерианством и броунизмом. Консервативно настроенные индепенденты выбрали первое, радикалы — второй».

Итак, Юл рассматривает религиозное пресвитерианство как резервуар консерватизма, открытый только для консерваторов. Доказательством этого призван служить анализ результатов обработки статистических данных, предпринятой Хекстером в 1938 г. Во-первых, Юл констатирует наличие «ошибок в идентификации». Так, среди индепендентов 1649 г. оказались Вильям Болл, умерший в 1648 г., и «самый пресвитерианский пресвитерианин» Джон Гаррингтон. Во-вторых, констатируется, что остальные пресвитерианские старейшины, указанные в списке Хекстера, являлись «менее радикальными индепендентами». Эта категория объединяет исключенных Прайдовой чисткой, не принимавших участия в суде над королем, оставивших политику непосредственно после чистки, отказавшихся быть судьями короля, наконец, отказавшихся подписать приговор. Само английское пресвитерианство, разумеется, религиозное, было отнюдь не результатом естественного развития общества, а организованным подтверждением принципов Торжественной лиги и ковенанта, иначе говоря — «платой за шотландский союз», по определению К. Хилла.

Итак, пресвитерианство — религия консерваторов. Поэтому представляется достоверным наблюдение Юла: «Существенно, что хотя многие индепенденты были пресвитерианскими священниками, я не нашел ни единого случая, когда бы сторонник политического пресвитерианства являлся или индепендентом или сепаратистом в религии».

Критические замечания Д. Юла оказались настолько конструктивными и убедительными, что Д. Хекстер вынужден был констатировать правоту оппонента: «…где выводы Юла находятся в прямом противоречии с моими собственными, Юл почти безусловно ставит вопрос правильно, в то время, как я — ошибочно».

Как же ставит вопросы Д. Юл?

Предпринятый им анализ исторической реальности напоминает последовательное фотографирование участка звездного неба со все большим увеличением. Сначала выявилась односословная природа индепендентской партии, «партии джентри». Как социальная группа, имеющая весьма нечеткие формально-юридические границы, джентри «различалось по взглядам и социальному положению». После того, как на первом плане появились республиканская и кромвелианская группировки, предельное увеличение обнаружило за ними лишь совокупность «личных центров влияния», простейшими из которых являются помещик и пастор. По мнению Юла, они олицетворяют единство церкви и государства. Духовной основой этого единства выступает религия. «Связь между индепендентскими церквами и различными группами политических индепендентов предполагает, что теология индепендентов повлияла на мировоззрение индепендентов парламента и армии».

Отношения теологического и церковного в английском пресвитерианстве не были гармоничными. Политические и религиозные институты — соответственно, Долгий парламент и Вестминстерское собрание богословов, — в течение ряда лет вели борьбу за адекватное понимание кальвинизма. Она закончилась поражением обоих. В 1958 г. Д. Юл видел социологическую определенность партии в том, что пресвитериане следовали «за Лондоном и централизованным кальвинизмом». В 1970 г. он решительнее показывает социальную обусловленность религиозных конфликтов, рассматривая «пресвитерианство» и «индепендентство» не только как идеологические комплексы и, во всяком случае, не как политические ярлыки: «Священники из Сити убедили отцов города в том, что пресвитерианство — это суд Божий и что веротерпимость была бы в политическом и социальном отношениях катастрофической».

Политика и религия не являются для историка взаимно непроницаемыми, более того, партии английской революции имеют, с его точки зрения, смешанную природу. Основной вывод Д. Юла состоит в признании того, что участниками революции XVII века «религиозный радикализм рассматривался как радикализм в такой же степени, как и политический».

Д. Хекстер пытается найти компромиссное решение. С одной стороны, он подтверждает свое прежнее представление о церковном индифферентизме большинства членов «парламента гражданской войны», якобы не желавших делать выбор между епископальным, пресвитерианским и конгрегациональным церковным устройством. С другой — подчеркивает, что «богатые джентльмены» (уже знакомые нам по статье Д. Хекстера «Буря из-за джентри» как «заполнившие вакуум власти») являлись убежденными пуританами. Однако совершенно очевидно, что пуритане Долгого парламента могли быть или пресвитерианами, или индепендентами. Таким образом, эклектизм социально-вигской концепции снова выступает на первый план как приводящий к явным противоречиям в историческом объяснении.

Особое внимание участники «спора об индепендентах» уделяют развитию политических институтов и партийных структур в условиях революции. Эти институты и структуры испытывали сильное давление и слева, и справа.

Среди депутатов «Охвостья» постепенно формировалась внутренняя оппозиция индепендентскому режиму. Своим существованием в качестве республиканцев они были обязаны смелости левеллеров, а своим существованием в качестве корпорации — могуществу армии. Так называемая «индепендентская республика» — всего лишь побочный продукт борьбы сил военной диктатуры и буржуазной демократии. Отсюда необыкновенная медлительность этой власти, вызывающая мысль о шагах по тонкому льду. Столь же ненадежной опорой была условная самостоятельность «Охвостья», единственным гарантом которой сознательно выступала внешняя сила. Несмотря на разносторонность контроля над их деятельностью со стороны этой силы, парламентарии как бы задались целью опровергнуть тезис Лильберна: «Благодаря Государственному совету вся власть перешла в руки этих немногих лиц — план, который давно и старательно подготовлялся ими; когда им удастся полностью осуществить его, следующим их шагом, под предлогом облегчения положения народа, будет роспуск Вашего парламента, и так уже наполовину поглощенного названным советом». Все предупреждения такого рода неизменно игнорировались. Более того, Лильберн был выслан из Англии в результате ожесточенного спора с А. Гезльригом, видным деятелем «Охвостья». Между тем, отсутствие демократического контроля привело к перерождению республиканского режима в олигархический. 20 апреля 1653 г. пророчество Лильберна исполнилось.

Несмотря на разногласия, основным признаком партийности в определениях, предлагаемых такими участниками «спора об индепендентах», как П. Загорин или Д. Юл, остается корпоративность. Это верно, даже если речь идет не о «всеобъемлющей двухпартийной системе», а лишь о «группе людей, факции или клике, обычно небольшой» (например, «партия Кромвеля», «партия Голлиса»). Высказавший эту мысль профессор Д. Андердаун, автор многих статей по проблемам политического развития Англии в XVII в. и монографии о Прайдовой чистке, ищет иную точку опоры и находит ее в традиционном противопоставлении «умеренных» и «экстремистов», т. е. революционеров. Таким образом, при анализе политических партий акцент переносится со статического начала на динамическое. По мнению Д. Андердауна, принадлежность к той или иной политической корпорации определяется той или иной политической ориентацией. Индепенденты не только заседали в «Охвостье». Они его создали.

Используя статистический метод, историк определяет социальную принадлежность 120 строго отобранных революционеров, приходя к выводу, что их можно отнести к мелкопоместному джентри и горожанам. Андердаун критически относится к тенденции «подчеркивать отсутствие социальных различий между двумя сторонами в 1648—1649 гг.» Он не принимает положения Юла, соответствующие этой тенденции.

В 1964 г. Андердауна, по его словам, совершенно не удовлетворяло стремление Юла свести программу индепендентов к требованию веротерпимости и отказаться от каких бы то ни было «социологических выводов относительно партии в целом». Однако спорность данной интерпретации взглядов Юла несомненна. Достаточно раскрыть книгу «Индепенденты в английской гражданской войне» на соответствующей странице, чтобы прочитать: индепендентская «программа „Главы предложений“ скорее является альтернативой требованиям левеллеров, чем партийной платформой, обдуманной и разработанной после того, как война началась. Она содержала статьи, которые, если бы они были приведены в жизнь, облегчили бы бремя и уменьшили недовольство мелкопоместного джентри и в то же время защитили бы собственность от посягательства со стороны левеллеров».

Дело осложняется и парадоксальной противоположностью собственных установок Андердауна, выдвинутых им в статьях 1964 и 1968 гг. В первом случае речь шла об индепендентах как о сплоченной группе, во втором — об отсутствии таковой. Сначала констатировалось наличие прочной социальной основы, затем — ее отсутствие. Наконец, политический радикализм людей 1648—1649 гг., подчеркиваемый в первой статье, контрастирует с предполагаемой умеренностью индепендентов 1646—1648 гг., о которой можно прочитать во второй. По высказанному в ней мнению Андердауна, индепенденты не были радикалами. Они преследовали лишь прагматические цели, высшая из которых — самосохранение в качестве вооруженной силы для борьбы с Шотландией. Так смысл событий ускользает от историка, углубленного в отдельные сюжеты, взятые вне общей перспективы.

В исторических условиях 1647 г. неподчинение армии приказу парламента о ее роспуске было и закономерным итогом предшествующего развития, и началом высшего, буржуазно-демократического, этапа английской революции. Ранее противоборствовавшие стороны — король и парламент — были приведены к общему знаменателю и примирены в результате вмешательства третьей силы, индепендентской демократической армии, наложившей свою руку и непосредственно на монарха (4 июня), и на традиционный парламентаризм (6 августа). Тем не менее, Д. Андердаун полагает, что целью индепендентов было торжество «смешанной монархии» Пима. При подобном подходе может удивить само наличие у индепендентов каких-либо политических целей. Ведь «индепендентская партия была непрочным и временным союзом различных групп, связанных намерением избежать роспуска армии до того как опасность шотландского вмешательства в английские дела не исчезла». Однако анализ документа, известного как «Декларация армии», приводит к совершенно иным выводам. Требования армии «Нового образца» не были чисто военными. Г. Р. Левин отмечает: «В „Декларации“ армия провозглашает свое право говорить от имени всего английского народа, ибо она „не наемная армия, обязанная служить любой власти, а армия, призванная несколькими декларациями парламента защищать свои собственные и народные свободы“».

Появление в 1969 г. уже упоминавшейся статьи С. Фостера «Изгнание пресвитерианских индепендентов. Рассказ с привидениями для историков», содержащей критику тезиса Д. Хекстера об идеологической природе пресвитерианства и индепендентства, поставило участников дискуссии перед необходимостью заново сформулировать свои позиции. Так, Д. Андердаун безоговорочно убежден в правоте Д. Хекстера: «Даже если бы д-р Фостер был прав, утверждая, что тридцать девять пресвитерианских индепендентов были старейшинами только потому, что закон требовал от них этого, …он еще не опроверг бы исходного положения профессора Хекстера о недостатке корреляции между политической и религиозной сферами». Д. Юл, напротив, убежден в том, что эта корреляция имела обязательный характер. Поэтому австралийский историк справедливо констатирует: «То, что предлагает д-р Фостер, по своей структуре действительно очень близко к моим собственным предложениям 1958 г.»

Итак, можно говорить о том, что в пределах социально-вигского направления выявились две тенденции. Не только по проблеме идентификации индепендентства, но и по вопросу о детерминации межпартийных конфликтов Хекстер и Андердаун расходятся, порой очень резко, с Юлом и Фостером.

Развернувшаяся полемика имеет точки соприкосновения со «спором о джентри», более того, она может быть рассмотрена как ответвление этого спора, тесно связавшего социальные категории, политические принципы и эмпирические факты в индивидуальных интерпретациях.

Авторы этих интерпретаций односторонне подходят к проблеме соотношения собственности и власти. Их интересуют, прежде всего, дворянская собственность и политические амбиции буржуазно-дворянских партий — пресвитериан и индепендентов. Учитывается также позиция крупной буржуазии Сити. Что касается демократического движения, то его историографы не принадлежат к непосредственным участникам «спора о джентри» и «спора об индепендентах». Правда, П. Загорин в кратком обзорном очерке чрезвычайно высоко оценивает вклад левеллеров в английскую историю: «Предложением полной реформы существующей системы представительства первое левеллерское „Народное соглашение“ показало демократическое предвидение, стоящее выше всего, доныне известного в английской истории». Но эта оценка не опирается на какое бы то ни было социологическое обоснование.

Подводя итоги рассматриваемой дискуссии, необходимо еще раз остановиться на проблеме идентификации индепендентов. Вполне очевидно, что термин «партия» в данном случае может быть применен (и применяется) лишь условно. Все зависит от того, какое содержание вкладывать в это понятие, а, тем самым, и в понятие «время партий», характеризующее, по мнению Д. Хекстера, революцию в целом. Западные историки усматривают в индепендентстве воплощенный консерватизм (Тревор-Ропер) или радикализм (Юл), политическую корпоративность (Загорин) или религиозный конгрегационализм (Хекстер). «Спор об индепендентах» свидетельствует о том, что разнообразие точек зрения говорит не о подлинном богатстве идей, а лишь о прогрессирующем разложении либерально-вигской доктрины.